Девка-Синеглазка: Казак Чигуша

Молодое поколение, может быть, и забыло о казаке Чигуше, а старики хорошо помнят его. В станицах Правоторовской, Бурацкой, Павловской стоит только заговорить о нём, и сразу услышишь: "А-а, казак Чигуша! Ну, как же, как же. Разве можно забыть такого человека? То ж весельчак был! Что песни спеть, что шутку выкинуть - лучше его никто не мог. Господи боже, да таких людей, как он, может быть в сто лет раз земля родит. С ним легко жилось. Горе, нужда придут - прямо хучь плачь или головой в петлю лезь...

И вот тебе на встречу идёт Чигуша. Скажет словцо-другое, какую-нибудь чепуху сморозит, а на душе легче, горе как будто и отойдёт. А уж если небылицу расскажет, то совсем про всё забудешь. Хохочешь что придурок. Вот какой он был, умел человека поддержать. Он душевный был, уважительный, до бедного люда желанный, потому, что и сам в жизни немало нуждишки хватил. А богатеньким, прижимистым куркулям да атаманам от его язычка ночью не спалось. Раз самого окружного атамана генерала Покотилова обморочил. Тот поймал его на улице и спрашивает:

- Откуда ты, казак?

Чигуша и рубанул в ответ:

- С того света, ваше превосходительство.

- Как - с того света?

- А очень даже просто. За царя и отечество живот свой положил на поле брани, а оттуда прямым маршем направлен был на тот свет. Теперь за примерное поведение черти отпуск дали. Иду на побывку, родных проведать.

И пошёл гнуть околесицу.

Генерал сначала опешил было, а потом в убежденье пришёл - правду говорит казак. Расспрашивать начал об умерших родственниках, а больше всего об атаманах.

- Что, - говорит, - на том свете окружные атаманы поделывают?

Казак Чигуша отвечает:

- Ни хрена они ничего не делают. Сидят в котлах с кипящей смолой да орут благим матом. К иному подойдёт чёрт, подденет вилами под девятое ребро, посмотрит, сколько грехов сошло, и опять в котёл бросит.

- А чем простые казаки занимаются?

- А простые казаки как на этом, так и на том свете у атаманов в услуженьи: дровишки таскают да под котлы подбрасывают, чтобы посильнее смола кипела. На этом свете нагрешили атаманы - иного за тыщу лет не отмоешь.

От такого рассказа Покотилов едва умом не рехнулся, заговариваться стал. Кое-как окружная старши'на растолковала недоумку, что всё это брехня. Но дело огласку получило. Весь округ над атаманом хохотал. Пришлось ему уйти в отставку. Вот тебе и Чигуша!

Добрый он был, до детей ласковый. Ребята за ним табуном ходили: "Дедушка, расскажи сказку". Он сядет, да начнёт баить, до полуночи просидит с детворой.

Он и на песни был мастер. В поле или с поля едет - всегда с песней. Если с ним кто в арбе сидит, так и того играть заставит. Скажет "Садись, братуха, на грядуху, чтоб голос дрожал". Ну и начнёт голос выводить: такие верха берёт, аж страшно становится, думаешь, вот-вот оборвётся, нет, сведёт лад спокойно, строго, будто разлив большой в берега введёт.

А раз... вот потеха! Под заспором одно слово сорок вёрст пел. И слово-то скучное - "гвоздик". В Урюпинской запел "гво-о-о-о...", а в Правоторовской кончил "...здик". И не как-нибудь орал или тянул одно и то же, а с переходами, с мелодиями разными. Словом, песня, каких мало. С ним на быках пять казаков ехали, слушали они песню, и никто не утомился, не задремал. Говорят, под такой голос ещё бы сто вёрст ехать".

Вот что сказывают старики о кзаке Чигуше. Былей и небылиц о нём я наслушался с детства. И волновали они меня страшно. Хотелось встретиться с весёлым, смелым человеком, от него самого послушать чудесные истории. Да не просто это было. Что примечательно: в каждой станице оказался свой Чигуша, свои побаски о нём. Казаки покажут и улицу, и дом, где он жил, а самого человека нет.

- Жил да помер старик, остались только сказки.

Так ходил я, искал казака Чигушу много лет. И однажды встретил.

Осенью 1946 года по заданию редакции пришлось мне побывать в хуторах на Хопре. Помните этот послевоенный год? В колхозах - ни машин, ни лошадей. Всю полевую страду вывозили на быках да коровах. Трудно, тяжело подымать разрушенное хозяйство, а в то же время радостно, что вот уже год как живём без войны, что в мире, в согласии строим дома, растим детей, идём к хорошей, светлой жизни.

Переночевав на полевом стане, направился я с утра в хутор Вольновско'й. На полдороге нагнал большой обоз с хлебом. Возчики, забравшись в ящики с зерном, дремали. Только один из них - старик с передней подводы - не спеша шёл шаг в шаг с быками и пел какую-то долгую казачью песню.

Я подошёл и негромко крикнул:

- Здорово, казак!

Старик не оборвал песни. Искоса взглянул на меня, слегка приподнял шапку и, не снижая голоса, пропел:

- Сла-а-ава Бо-о-гу,

Не-е-ельзя песню о-о-оборвать...

Не переводя дыхания, не останавливаясь, он продолжал петь, и, видимо, ничто не могло отвлечь его от любимого напева, в который он вкладывал всю душу. Мне впервые приходилось слышать такого певца, да и внешность его производила впечатление. Это был казак, казак от головы до белых шерстяных чулок и грубых, из сыромятной кожи, чириков. Правда, его курпейчатая папаха с красным верхом порядочно истёрлась, короткая синего сукна поддёвка была во многих местах залатана. Когда-то белый пуховый шарф с махра'ми (краса и гордость молодого казака) вытерся, потерял ворс, пожелтел и висел на шее, как выносившийся чулок. Но и эта старая, износившаяся одежда была ловко пригнана, плотно и удобно облегала коренастую фигуру; не скрывая возраста, она подчёркивала гордую осанку и былую удаль. Меня поразили живость и молодой блеск единственного глаза старика (другой глаз был закрыт наростом). Необыкновенно красивой показалась и белая, аккуратно подстриженная борода.

Я убавил шаг, приноравливаясь к медленному движению возницы и его быков. Шёл, слушал песню и никак не мог понять слов. Каждое из них представляло сложную гамму звуков то высоких, то низких, то буйных и задорных, то медленных и заунывных. Прошло, может быть, четверть часа, пока я уловил смысл мелодии. Это была старинная казачья песня о "шельме князе Иловайском", что "пропил, проиграл в лёгкие карточки тихий Дон со его вершинами, со его притоками".

Быки тянули лениво, роняя тонкую слюдяную слюну на дорогу. Из-под колёс подымалась пыль. По широкому скошенному полю гулял могучий напев, да далеко у кургана, откликаясь, звонко ржал жеребёнок-сосунок, потерявший матку.

Мы уже прошли километров пять. Я всё ждал, что казак оборвёт песню и заговорит со мной. Нет, он продолжал вести голос, находя новые и новые неслыханные мелодии.

"Экой голосище! Экая неуёмная сила! Человек весь ушёл в песню", - думал я.

Так с песней въехали мы в улицу хутора Вольновско'го. Тут быки остановились. Посреди широкой улицы нас встретила праздничная толпа. Люди чему-то смеялись, что-то кричали, размахивали руками, мальчишки стаей забегали наперёд. Мой попутчик оборвал голос и, растерянно улыбаясь, смотрел на народ. Кто-то позвал его - он живо обернулся.

Подвыпивший бородач, в сдвинутой набекрень казачьей фуражке, шёл навстречу.

- Милуша! Односум! - кричал он. - С праздничком!

Старики обнялись.

- Это с каким праздничком? Матвея лежебока, что ли?

- А вот гуляем. Хлеб убрали и фронтовиков встретили. Ты смотри, какую спектаклю устроили...

Мы оказались в центре шумного круга. Здоровенный черноусый детина, в красном бешмете, в высокой бараньей шапке, вскочил на воз, выхватил из ножен шашку и, потрясая ею, закричал на всю улицу:

Вы знаете, кто я?

Я казак - Степан Разин,

Тимофеев сын.

Долго по матушке Волге плыл,

Всех бар и бояр

Под корень рубил,

Только младенцев не губил!..

Он взмахнул шашкой влево, вправо, спрыгнул на землю и закричал громче прежнего: "Гей, моя дружина! Запевай любимую песню!"

Дружина - человек пятнадцать демобилизованных казаков, одетых по-военному, в шапках, перекрещенных красными лентами, - окружила атамана и изо всех сил грянула:

Тучи принахмурились,

На поле пал туман.

Скажи, о чём задумался,

Скажи, наш атаман.

 

Перед нами развернулось редкое зрелище - уличное представление народной драмы "Степан Разин". Трудно передать виденное. Это было представление потрясающее, героическое. Степан Разин, отстаивая казачью славу и честь, чинил расправу над народными обидчиками, сражался с чужеземными богатырями и рыцарями. Под крики, смех, под громкие хлопки подвижной и до крайности возбуждённой толпы зрителей казачий герой победил и вертлявого, изворотливого Мамая, вышедшего на бой со сверкающими клинками в обеих руках, и толстого, неуклюжего Анику-воина, с огромным мечом и печным заслоном вместо щита, и коварного рыцаря, напавшего на атамана из-за угла. У каждого Степан выбил оружие, каждого заставил упасть на землю. Гордый своей победой, Разин высоко над головой поднял острую шашку, приглашая смельчаков сразиться с ним.

Но таких нет. Народ шумит и приветствует победителя. И вдруг всё стихает. В круг выходит новый противник - грозный рыцарь. Его лицо затянуто в проволочную сетку, на голове медная каска, поверх брезентовой фуфайки натянуты полоски белой жести, они ослепительно блестят. Пожилая казачка ругается:

- вырядился, вражина! Глаз поднять нельзя. Секи ему голову, Степан!

Но атаман опустил шашку и ждёт. Не спешит начать бой и рыцарь. Он выставил перед собой широкий меч и хвастливо рассказывает о своих победах:

...Был я в пяти частях света

И победил всех рыцарей и богатырей.

Не сдобровать и тебе, донской казак

Степан Разин.

Отдавай свой меч без боя!

 

Атаман топнул ногой и крикнул:

Мой меч -

Твоя голова с плеч!

 

Начался бой.

Толпа, то суживая, то расширяя круг, всё время передвигалась. Меня давно уже оттиснули от Алексея Яковлевича. Я потерял его из виду и даже забыл о нём, увлечённый невиданной ранее игрой. Поединок становился острее. Рыцарь оказался напористым, подвижным, ловким. Атаман, ослеплённый его доспехами, ошеломлённый его неподатливостью, явно сдавал. Он пятился назад, еле успевая подставлять шашку под удары противника.

- Стой! Стой! Не сдавайся! - услышал я неистовый крик. - Сукин сын, где твоя отвага?

Я повернулся на крик и не узнал своего неторопливого попутчика-песенника. Он весь кипел. Лицо стало багровым от натуги и от волнения. Старик сорвал с головы шапку, отчаянно размахивал ею, топал ногой и кричал:

- Стой! Стой, рубака!

Но у рубаки уже не было сил. Рыцарь сделал выпад, быстро взмахнул мечом - шашка выпала из рук атамана.

Атаман растерялся. Растерялись и зрители. Ход народной драмы был явно нарушен неправильным поступком рыцаря. Он должен быть побеждён, а оказался победителем. Какое-то мгновение народ молчал, а потом зашумел, заулюлюкал. Атаман бросился к оружию. Но Алексей Яковлевич опередил его. Схватив шашку, он сердито прикрикнул:

- Воин тоже. Отойди!

Затем неторопливо размотал шарф, бросил на руки односуму, вытянул из кармана шерстяную варежку, натянул её и стал в позу.

- А ну, лыцарь, не гордись, а со мной сразись. Я, бывало, разыгрывал Степана Тимофеевича, не срамил его чести.

- Я так горжусь, что и с тобой сражусь! - хвастливо ответил рыцарь.

Народ сгрудился и замер. Представление делалось немного страшным. Кто-то крикнул:

- Ох, порежутся они!

Но кругом зашикали - и голос замер. Любопытство пересиливало страх.

Рыцарь, размахивая клинком, сразу пошёл в наступление. Алексей Яковлевич ловко отвёл первые удары, но уже почувствовал их силу.

- А молодец, чёрт! Ловко дерётся! - выкрикнул он и попытался сам напасть на противника, но неудачно. Рыцарские доспехи ослепили его единственный глаз. Старик сделал маневр: он отступил, переменил положение и, когда рыцарь оказался против слнца, ринулся на него. Клинки заскрежетали, спутались. Кто-то громко вскрикнул. Противники резко оттолкнулись друг от друга, снова сошлись. И вдруг, изловчившись, Алексей Яковлевич отвесил такой крепкий удар, что клинок рыцаря с визгом отлетел в сторону.

- Вот это по-гвардейски! - закричал бородатый односум.

- Ура! - раздалось вокруг. Десятки рук подхватили победителя и дружно подбросили вверх. Шум и ликование долго не прекращались. наконец, натешившись, казаки опустили Алексея Яковлевича на землю. Старику, наверное, здорово помяли кости, но он и виду не подал, отряхнулся, огладил бороду и, хитровато прищурив глаз, с достоинством проговорил:

- Спасибо, казаки, за честь!

Так закончилось представление, и народ стал понемногу расходиться. Но тут разыгралась ещё одна смешная сцена. К Алексею Яковлевичу подошёл сконфуженный атаман.

- Митрошка! - удивился старик. - Ах, подлец! Племянничек! Всю нашу фамилию опозорил. Степан Тимофеевич - это, брат, рубака был. Никаким рыцарям в бою не уступал. А ты шашку из рук выпустил... Эх, куга зелёная!

- Да попробуй не выпусти. Гришка Денисов у нас в кружке первый фехтовальщик.

- А ты учись! - Алексей Яковлевич крутнул клинок вокруг кисти.

- Видал? Ты, пожалуй, и рубить не умеешь. Иди покажу! - и, схватив племянника за рукав, потянул к молоденьким посадкам, вытянувшимся вдоль улицы. Народ двинулся за ними. Алексей Яковлевич остановился у тополька и стал поучать.

- Ты, Митрофан, слушай да на ус мотай. Эх, да у тебя и ус отклеился! Ну какой же ты казак? Смотри сюда! Когда рубишь, то бери на потяг. Вот так.

Он махнул клинком - верхушка тополя затрепетала, стебелёк скользнул вниз и воткнулся в землю. Старик замахнулся в другой раз. Но тут, расталкивая сгрудившихся мальчишек, в круг выбежала девочка, ещё подросток, в цветном сарафанчике, с голубыми лентами в косах. Она храбро схватила вояку за руку и совсем по-детски завизжала:

- Брось! Брось! Не руби деревца!

Алексей Яковлевич опустил шашку и, гневно сверкая глазом, спросил:

- Ты что за птица?

- Я не птица, а Верка! - выкрикнула она под весёлый смех собравшихся. - А деревца рубить всё равно не позволю! Мы не для того их сажали.

- Ты меня не трожь! - горячась, ответил старик и сердито отстранил локтем девчонку. - Я воин! Защитник Советской власти.

- Ох уж и защитник! Знаем мы таких защитников. До сих пор хлеб на токах лежит.

- А при чём тут хлеб? - опешил Алексей Яковлевич. - У нас заминка вышла.

- Вот она и заминка. Оставите быков на дороге, а сами молодые посадки губите. Ну что ты меня буравишь своим глазюкой! Я неправду говорю? - едва не плача, выкрикнула Вера.

Народ придих, ожидая ответа. Но Алексей Яковлевич ничего не ответил. Помедлив, он вдруг с размаху воткнул шашку в землю и пошёл к быкам.

- Односум, шарф возьми! - крикнул бородач.

Тут всех словно прорвало: посыпались шутки, прибаутки...

- Аж память отшибло.

- Вот это отбрила Верка!

- Это тебе, дед, не клинком махать...

Через минуту обоз тронулся. Толпа расступилась, очищая дорогу. Но смех и шутки долго ещё неслись вслед и старику, и возчикам, торопливо подгонявшим быков. Бедный Алексей Яковлевич! Что он чувствовал? Только что ему кричали "Ура", величали героем... а вот уже и потешаются над ним. Как это, наверное, больно и обидно. Мне было жаль старика. Хотелось сказать какие-то слова утешения. Я сорвался с места и побежал за обозом.

Первые подводы уже вытягивались за хутор. Старик, как и прежде, шёл не торопясь, шаг в шаг с быками, помахивал кнутом. Спина его странно подёргивалась.

- Алексей Яковлевич! Алексей Яковлевич! - позвал я.

Он обернулся. Я глазам не поверил: борода Алексея Яковлевича тряслась, из-под глаз разбегались лучистые морщины, он безудержно хохотал.

- Потеха! - выговорил он сквозь смех. - Ведь как отчитали, чёртовы дети! А Верка... Ты видал? У самой слёзы на глазах, а под шашку лезет. Долго ли до греха? По нечаянности мог бы смахнуть ей головёнку. Ах, упрямая сатанюка! - и, вдруг посерьёзнев, спросил: - Ты как соображаешь, моему Митрофану добрая жена будет?

Не зная, что ответить, я промычал что-то невнятное.

- Конечно, добрая, - сам себе ответил старик. - С норовом она. Да ничего, обкатается. - И вдруг, резко взмахнув кнутом, крикнул: - Цобе, белоспинный! Всё упираешься, идол!

 

Вот так я и познакомился с весёлым бывалым человеком, которого долго искал. А потом и сдружился, стал частенько заезжать к нему домой послушать песни, а больше чудесные рассказы - побывальщины о донских станицах, о народных героях. Некоторые я записал, чтобы сообщить их читателям. Народная мудрость не стареет, а казак Чигуша был воплощением этой мудрости.

В. Головачёв, "Девка-Синеглазка"